Неточные совпадения
День скачек был очень занятой
день для Алексея Александровича; но, с утра еще сделав себе расписанье
дня, он решил, что тотчас после раннего обеда он
поедет на дачу к жене и оттуда на скачки, на которых будет весь Двор и на которых ему надо быть. К жене же он заедет потому, что он решил себе бывать у нее
в неделю раз для приличия. Кроме того,
в этот
день ему нужно было
передать жене к пятнадцатому числу, по заведенному порядку, на расход деньги.
Простившись с дамами и обещав пробыть завтра еще целый
день, с тем чтобы вместе
ехать верхом осматривать интересный провал
в казенном лесу, Левин
перед сном зашел
в кабинет хозяина, чтобы взять книги о рабочем вопросе, которые Свияжский предложил ему.
Перед ним стояла не одна губернаторша: она держала под руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку с тоненькими и стройными чертами лица, с остреньким подбородком, с очаровательно круглившимся овалом лица, какое художник взял бы
в образец для Мадонны и какое только редким случаем попадается на Руси, где любит все оказаться
в широком размере, всё что ни есть: и горы и леса и степи, и лица и губы и ноги; ту самую блондинку, которую он встретил на дороге,
ехавши от Ноздрева, когда, по глупости кучеров или лошадей, их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжью, и дядя Митяй с дядею Миняем взялись распутывать
дело.
Прямым Онегин Чильд Гарольдом
Вдался
в задумчивую лень:
Со сна садится
в ванну со льдом,
И после, дома целый
день,
Один,
в расчеты погруженный,
Тупым кием вооруженный,
Он на бильярде
в два шара
Играет с самого утра.
Настанет вечер деревенский:
Бильярд оставлен, кий забыт,
Перед камином стол накрыт,
Евгений ждет: вот
едет Ленский
На тройке чалых лошадей;
Давай обедать поскорей!
Из канцелярии Сената Нехлюдов
поехал в комиссию прошений к имевшему
в ней влияние чиновнику барону Воробьеву, занимавшему великолепное помещение
в казенном доме. Швейцар и лакей объявили строго Нехлюдову, что видеть барона нельзя помимо приемных
дней, что он нынче у государя императора, а завтра опять доклад. Нехлюдов
передал письмо и
поехал к сенатору Вольфу.
Нехлюдов уехал бы
в тот же
день вечером, но он обещал Mariette быть у нее
в театре, и хотя он знал, что этого не надо было делать, он всё-таки, кривя
перед самим собой душой,
поехал, считая себя обязанным данным словом.
— Я близко стою к одной из них, к Масловой, — сказал Нехлюдов, — и вот желал бы видеть ее: я
еду в Петербург для подачи кассационной жалобы по ее
делу. И хотел
передать вот это. Это только фотографическая карточка, — сказал Нехлюдов, вынимая из кармана конверт.
Я
ехал на другой
день в Париж;
день был холодный, снежный, два-три полена, нехотя, дымясь и треща, горели
в камине, все были заняты укладкой, я сидел один-одинехонек: женевская жизнь носилась
перед глазами, впереди все казалось темно, я чего-то боялся, и мне было так невыносимо, что, если б я мог, я бросился бы на колени и плакал бы, и молился бы, но я не мог и, вместо молитвы, написал проклятие — мой «Эпилог к 1849».
Проходит еще три
дня; сестрица продолжает «блажить», но так как матушка решилась молчать, то
в доме царствует относительная тишина. На четвертый
день утром она
едет проститься с дедушкой и с дядей и объясняет им причину своего внезапного отъезда. Родные одобряют ее. Возвратившись, она
перед обедом заходит к отцу и объявляет, что завтра с утра уезжает
в Малиновец с дочерью, а за ним и за прочими вышлет лошадей через неделю.
Лопахин. Ну, прощай, голубчик. Пора
ехать. Мы друг
перед другом нос дерем, а жизнь знай себе проходит. Когда я работаю подолгу, без устали, тогда мысли полегче, и кажется, будто мне тоже известно, для чего я существую. А сколько, брат,
в России людей, которые существуют неизвестно для чего. Ну, все равно, циркуляция
дела не
в этом. Леонид Андреич, говорят, принял место, будет
в банке, шесть тысяч
в год… Только ведь не усидит, ленив очень…
На следующее утро Федор Иваныч с женою отправился
в Лаврики. Она
ехала вперед
в карете, с Адой и с Жюстиной; он сзади —
в тарантасе. Хорошенькая девочка все время дороги не отходила от окна кареты; она удивлялась всему: мужикам, бабам, избам, колодцам, дугам, колокольчикам и множеству грачей; Жюстина
разделяла ее удивление; Варвара Павловна смеялась их замечаниям и восклицаниям. Она была
в духе;
перед отъездом из города О… она имела объяснение с своим мужем.
— Теодор! — продолжала она, изредка вскидывая глазами и осторожно ломая свои удивительно красивые пальцы с розовыми лощеными ногтями, — Теодор, я
перед вами виновата, глубоко виновата, — скажу более, я преступница; но вы выслушайте меня; раскаяние меня мучит, я стала самой себе
в тягость, я не могла более переносить мое положение; сколько раз я думала обратиться к вам, но я боялась вашего гнева; я решилась разорвать всякую связь с прошедшим… puis, j’ai été si malade, я была так больна, — прибавила она и провела рукой по лбу и по щеке, — я воспользовалась распространившимся слухом о моей смерти, я покинула все; не останавливаясь,
день и ночь спешила я сюда; я долго колебалась предстать пред вас, моего судью — paraî tre devant vous, mon juge; но я решилась наконец, вспомнив вашу всегдашнюю доброту,
ехать к вам; я узнала ваш адрес
в Москве.
— Я ухожу, — сказала Женька. — Вы
перед ней не очень-то пасуйте и
перед Семеном тоже. Собачьтесь с ними вовсю. Теперь
день, и они вам ничего не посмеют сделать.
В случае чего, скажите прямо, что, мол,
поедете сейчас к губернатору и донесете. Скажите, что их
в двадцать четыре часа закроют и выселят из города. Они от окриков шелковыми становятся. Ну-с, желаю успеха!
Тут я узнал, что дедушка приходил к нам
перед обедом и, увидя, как
в самом
деле больна моя мать, очень сожалел об ней и советовал
ехать немедленно
в Оренбург, хотя прежде, что было мне известно из разговоров отца с матерью, он называл эту поездку причудами и пустою тратою денег, потому что не верил докторам.
— А я сейчас от губернатора, — начал Иларион Ардальоныч, обращаясь снова к Вихрову. — Он поручил мне
передать вам, как это назвать… приказание его, предложение, просьбу. Здесь затевается благородный спектакль, и брат Виссарион почему-то сказал ему, что вы — актер отличный, и губернатор просит вас непременно принять участие
в составе его спектакля, и так как это
дело спешное, то не медля же
ехать к madame Пиколовой, которая всем этим
делом орудует.
— Половина одиннадцатого! Я и был там… Но я сказался больным и уехал и — это первый, первый раз
в эти пять
дней, что я свободен, что я был
в состоянии урваться от них, и приехал к тебе, Наташа. То есть я мог и прежде приехать, но я нарочно не
ехал! А почему? ты сейчас узнаешь, объясню; я затем и приехал, чтоб объяснить; только, ей-богу,
в этот раз я ни
в чем
перед тобой не виноват, ни
в чем! Ни
в чем!
— С Наташей вы познакомитесь и не будете раскаиваться, — сказал я. — Она вас сама очень хочет узнать, и это нужно хоть для того только, чтоб ей знать, кому она
передает Алешу. О
деле же этом не тоскуйте очень. Время и без ваших забот решит. Ведь вы
едете в деревню?
Через 5 минут Калугин уже сидел верхом на казачьей лошадке (и опять той особенной quasi-казацкой посадкой,
в которой, я замечал, все адъютанты видят почему-то что-то особенно приятное) и рысцой
ехал на бастион, с тем чтобы по приказанию генерала
передать туда некоторые приказания и дождаться известий об окончательном результате
дела; а князь Гальцин, под влиянием того тяжелого волнения, которое производят обыкновенно близкие признаки
дела на зрителя, не принимающего
в нем участия, вышел на улицу и без всякой цели стал взад и вперед ходить по ней.
Он не распечатал записки и не показал жене, как она ни просила.
В тот же
день вечером,
перед тем как
ехать в клуб, он сам отправился к племяннику.
Разговор у них происходил с глазу на глаз, тем больше, что, когда я получил обо всем этом письмо от Аггея Никитича и
поехал к нему, то из Москвы прислана была новая бумага
в суд с требованием
передать все
дело Тулузова
в тамошнюю Управу благочиния для дальнейшего производства по оному, так как господин Тулузов проживает
в Москве постоянно, где поэтому должны производиться все
дела, касающиеся его…
— От него-то я и
еду, батюшка. Меня страх берет. Знаю, что бог велит любить его, а как посмотрю иной раз, какие
дела он творит, так все нутро во мне перевернется. И хотелось бы любить, да сил не хватает. Как уеду из Слободы да не будет у меня безвинной крови
перед очами, тогда, даст бог, снова царя полюблю. А не удастся полюбить, и так ему послужу, только бы не
в опричниках!
Стоило некоторым людям, участникам и неучастникам этого
дела, свободным от внушения, еще тогда, когда только готовились к этому
делу, смело высказывать свое негодование
перед совершившимися
в других местах истязаниями и отвращение и презрение к людям, участвовавшим
в них, стоило
в настоящем тульском
деле некоторым лицам выразить нежелание участвовать
в нем, стоило проезжавшей барыне и другим лицам тут же на станции высказать тем, которые
ехали в этом поезде, свое негодование
перед совершаемым ими
делом, стоило одному из полковых командиров, от которых требовались части войск для усмирения, высказать свое мнение, что военные не могут быть палачами, и благодаря этим и некоторым другим, кажущимся неважными частным воздействиям на людей, находящихся под внушением,
дело приняло совсем другой оборот, и войска, приехав на место, не совершили истязаний, а только срубили лес и отдали его помещику.
Живут все эти люди и те, которые кормятся около них, их жены, учителя, дети, повара, актеры, жокеи и т. п., живут той кровью, которая тем или другим способом, теми или другими пиявками высасывается из рабочего народа, живут так, поглощая каждый ежедневно для своих удовольствий сотни и тысячи рабочих
дней замученных рабочих, принужденных к работе угрозами убийств, видят лишения и страдания этих рабочих, их детей, стариков, жен, больных, знают про те казни, которым подвергаются нарушители этого установленного грабежа, и не только не уменьшают свою роскошь, не скрывают ее, но нагло выставляют
перед этими угнетенными, большею частью ненавидящими их рабочими, как бы нарочно дразня их, свои парки, дворцы, театры, охоты, скачки и вместе с тем, не переставая, уверяют себя и друг друга, что они все очень озабочены благом того народа, который они, не переставая, топчут ногами, и по воскресеньям
в богатых одеждах, на богатых экипажах
едут в нарочно для издевательства над христианством устроенные дома и там слушают, как нарочно для этой лжи обученные люди на все лады,
в ризах или без риз,
в белых галстуках, проповедуют друг другу любовь к людям, которую они все отрицают всею своею жизнью.
В тот же
день поехали они к Софье Николавне, лебезили
перед ней и ласкались самым униженным образом.
У нее был небольшой жар — незначительная простуда. Я расстался под живым впечатлением ее личности; впечатлением неприкосновенности и приветливости.
В Сан-Риоле я встретил Товаля, зашедшего ко мне; увидев мое имя
в книге гостиницы, он, узнав, что я тот самый доктор Филатр, немедленно сообщил все о вас. Нужно ли говорить, что я тотчас собрался и
поехал, бросив
дела колонии? Совершенно верно. Я стал забывать. Биче Каваз просила меня, если я вас встречу,
передать вам ее письмо.
За несколько месяцев
перед приездом Бельтова мать получила от него письмо из Монпелье; он извещал, что
едет в Швейцарию, что несколько простудился
в Пиренейских горах и потому пробудет еще
дней пять
в Монпелье; обещал писать, когда выедет; о возвращении
в Россию ни слова.
— Да бросьте его, бросьте его, Ростислав Ардалионыч, — вмешалась Суханчикова, — бросьте! Вы видите, что он за человек; и весь его род такой. Тетка у него есть; сначала мне показалась путною, а третьего
дня еду я с ней сюда — она
перед тем только что приехала
в Баден, и глядь! уж назад летит, ну-с,
еду я с ней, стала ее расспрашивать… Поверите ли, слова от гордячки не добилась. Аристократка противная!
Все это, впрочем, разрешилось тем, что князь, кончив курс и будучи полным распорядителем самого себя и своего громадного состояния, — так как отец и мать его уже умерли, — на другой же
день по выходе из лицея отправился к добрейшей тетке своей Марье Васильевне, стал
перед ней на колени, признался ей
в любви своей к Элизе и умолял ее немедля
ехать и сделать от него предложение.
Князю Григорову непременно бы следовало
ехать на похороны к дяде; но он не
поехал, отговорившись
перед женой тем, что он считает нечестным скакать хоронить того человека, которого он всегда ненавидел:
в сущности же князь не
ехал потому, что на несколько
дней даже не
в состоянии был расстаться с Еленой, овладевшей решительно всем существом его и тоже переехавшей вместе с матерью на дачу.
Едучи
в настоящем случае с железной дороги и взглядывая по временам сквозь каретное стекло на мелькающие
перед глазами дома, князь вдруг припомнил лондонскую улицу, по которой он
в такой же ненастный
день ехал на станцию железной дороги, чтобы уехать совсем из Лондона. Хорошо ли, худо ли он поступил
в этом случае, князь до сих пор не мог себе дать отчета
в том, но только поступить таким образом заставляли его все его физические и нравственные инстинкты.
Прошло этак
дней восемь, мужички тащили к Прокудину коноплю со всех сторон, а денег у него стало совсем намале. Запрег он лошадь и
поехал в Ретяжи к куму мельнику позаняться деньгами, да не застал его дома. Думал Прокудин, как бы ему половчее обойтись с Костиком? А Костик как вырос
перед ним: ведет барских лошадей с водопою, от того самого родника, у которого Настя свои жалостные песни любила петь. Завидел Прокудин Костика и остановил лошадь.
Ему писали, что, по приказанию его, Эльчанинов был познакомлен, между прочим, с домом Неворского и понравился там всем дамам до бесконечности своими рассказами об ужасной провинции и о смешных помещиках, посреди которых он жил и живет теперь граф, и всем этим заинтересовал даже самого старика
в такой мере, что тот велел его зачислить к себе чиновником особых поручений и пригласил его каждый
день ходить к нему обедать и что, наконец, на
днях приезжал сам Эльчанинов, сначала очень расстроенный, а потом откровенно признавшийся, что не может и не считает почти себя обязанным
ехать в деревню или вызывать к себе известную даму,
перед которой просил даже солгать и сказать ей, что он умер, и
в доказательство чего отдал послать ей кольцо его и локон волос.
Вспомнив про многое и сообразив, Ольга Ивановна одевалась и
в сильном волнении
ехала в мастерскую к Рябовскому. Она заставала его веселым и восхищенным своею
в самом
деле великолепною картиной; он прыгал, дурачился и на серьезные вопросы отвечал шутками. Ольга Ивановна ревновала Рябовского к картине и ненавидела ее, но из вежливости простаивала
перед картиной молча минут пять и, вздохнув, как вздыхают
перед святыней, говорила тихо...
Перед тем как
ехать на бега, Щавинский завернул
в маленький, темный ресторанчик «Слава Петрограда», где обыкновенно собирались к двум часам
дня, для обмена мыслями и сведениями, газетные репортеры.
Лида не отвечала мне целые два
дни; нетерпение меня мучило. Я сам было хотел
ехать к ней, но мне принесли от нее письмо.
Передаю его
в подлиннике.
Ну, разговариваем этак,
едем себе не торопясь. К тайге подъехали, к речушке. Перевоз тут. Речка
в малую воду узенькая: паром толканешь, он уж и на другой стороне. Перевозчиков и не надо. Ребятки проснулись, продрали глазенки-то, глядят: ночь ночью. Лес это шумит, звезды на небе, луна только
перед светом подымается… Ребятам-то и любо… Известное
дело — несмысли!
Евдокия Антоновна (уступчиво). Как хочешь, дружок. Вы оба люди молодые, и не мне, старушке, вмешиваться
в ваши
дела. Ты просто позови его посидеть часочек, и он сам все поймет, когда увидит тебя, моя прелесть. Не хочешь наливочки, Оля? Выпей, голубчик, очень сладкая. А я сейчас (оправляется
перед зеркалом)
поеду за ним.
Справивши
дела Патапа Максимыча
в Красной Рамени,
поехал Алексей
в губернский город. С малолетства живучи
в родных лесах безвыездно, не видавши ничего, кроме болот да малых деревушек своего околотка, диву дался он, когда
перед глазами его вдруг раскинулись и высокие крутые горы, и красавец город, и синее широкое раздолье матушки Волги.
— Да как же?..
Поедет который с тобой, кто за него работать станет?.. Тем артель и крепка, что у всех работа вровень держится, один
перед другим ни на макову росинку не должон переделать аль недоделать… А как ты говоришь, чтоб из артели кого
в вожатые дать, того никоим образом нельзя… Тот же прогул выйдет, а у нас прогулов нет, так и сговариваемся на суйме [Суйм, или суем (однородно со словами сонм и сейм), — мирской сход, совещанье о
делах.], чтоб прогулов во всю зиму не было.
Поехал Семен Петрович
в Комаров и там, по обыкновению, пристал у Таисеи,
в обители Бояркиных. Не бывал там года полтора, с тех пор как увезли Василья Борисыча да Прасковью Патаповну, много нового узнал он от Таисеи, узнал, что мать Манефа совсем разошлась с братом, а сама чуть не
в затвор затворилась,
передав управление обительскими
делами Фленушке, для чего та постриглась
в иночество и теперь стала матерью Филагрией.
Впоследствии я узнал, что не только наводнение являлось причиной нашей задержки, но были и другие обстоятельства.
Дело в том, что гольды боятся Анюя и выше фанзы Тахсале никогда не заходят. Им было известно, что удэхейцы собирались спускаться на ботах вниз по реке, и они решили здесь ждать их
в Тахсале, чтобы
передать нас, а самим
ехать домой. Они не ошиблись
в расчетах. Действительно, 9 июля сверху пришли удэхейцы на двух лодках.
Везде чувствовалась организованная, предательская работа. Два раза загадочно загоралось близ артиллерийских складов. На баштанах около железнодорожного пути арестовали поденщика; руки у него были
в мозолях, но забредший железнодорожный ремонтный рабочий заметил, что он
перед едою моет руки, и это выдало его. Оказался офицер. Расстреляли. Однако через пять
дней, на утренней заре, был взорван железнодорожный мост на семнадцатой версте.
Ему не хотелось выставляться. Он был не один. С ним
ехала Серафима.
Дня за три
перед тем они сели на этот пароход ночью. Она ушла от мужа, как только похоронили ее отца, оставила письмо, муж играл
в клубе, — и взяла с собою один чемодан и сумку.
И вот теперь
перед ним открывается даль владельческого обладания. Через два-три
дня он
поедет в Нижний вносить за «Батрака» двадцать тысяч и спускать пароход на воду, делать свой первый рейс вверх по Волге. Он проедет мимо того села Кладенца, где его секли, и мимо той усадьбы, где строевые леса стоят
в глубине.
На именины мои, одиннадцатого ноября, сестра Юля
передала мне
в письме поздравление с
днем ангела от Любы. Всколыхнулись прежние настроения, ожила вера, что не все уже для меня погибло, сладко зашевелились ожидания скорой встречи: на святки мы
ехали домой. Все бурливее кипело
в душе вдохновение. Писал стихов все больше.
—
В виде опыта
поедем… инкогнито
в такое место, где собираются артисты. Это вам даст предвкусие. Может, и отшатнетесь.
Перед Рождеством у них
дня три вакации. Мы там много народу увидим.
— Так и
передай: меньше восьми целковых я не
поеду. Что,
в самом
деле. Мы ведь второкурсники.
— Это так же верно, как то, что я стою
перед тобой… Она
в него втюрилась… а у навозника, конечно, кроме инженерского мундира, нет за душой ни гроша, и он рассчитывает на хорошее приданое… Иначе быть не может, так как Татьяна вчера вдруг повеселела, а то все ходила, повеся нос и распустив нюни, а ее крестный папенька
поехал сегодня за женихом… Это ясно, как
день.
Больно
в деле-то вашем неказисто поступил он, да Анютка стала
перед глазами мелькать, я и
поехал.
Послушный приказанию любимого атамана, он не
передал и десятой доли тех бед, которые посетили казаков и стрельцов
в Сибири со времени отъезда Ермака Тимофеевича, хотя и не скрыл от казаков, что на
днях атаман решил
ехать обратно.